Так она лежит, и говорят, Что над ней горит, не убывая, Маленькая свечка восковая И окно ее выходит в сад.
Странно, или сердце рождено, Чтобы так лежать- Веретено На полу валяется и снится. И она лежит, как тихий вход В темный сад, откуда свет идет И скрипит по древним половицам.
Глубоко, как сердце, глубоко, Как глубокий обморок, и глубже, В глубине пропущенных веков Спи, голубка, долго, глубоко: Кто узнает, что идет снаружи -
Если это скрип и это свет, Понемногу восходящий кверху, – Сердце рождено, чтоб много лет Спать и не глядеть, как ходит свет И за веткой отгибает ветку.
Никому не снится этот сон: Он себе и дом, и виноградник, И дорога, по которой всадник Скачет к ней, и этот всадник – он.
– Много я прошу, но об одном Выслушай по милости огромной И тогда разрушь меня, как дом, Непригодный для души бездомной:
Это будет то, что я хочу. Остальное бедно и обидно. И задуй мне душу, как свечу, При которой темноты не видно.
Не прошу тебя о наградах, Дай мне только, Господи, сына… Трудится в саду виноградарь, Топчется ногами босыми. Не духов прошу, не косынок, Не дуэлей, не состязаний, Дай мне только, Господи, сына, Сына с голубыми глазами. Солнце опустилось за скалы, Заалел закат над рекою, Виноградарь ветви ласкает Нежной осторожной рукою. Не дрожат листки у осины, Филины по чащам хохочут… Дай мне только, Господи, сына, А потом уж делай, что хочешь. Глупости болтаю, не слушай, Не глумись над глупой гусыней, Пожалей, помилуй. А лучше Подари мне, Господи, сына.
Я землю пробегал, ища былых богов… Она одета всё тем же туманом сказочным, Откуда родились божественные лики. На прогибах холмов еще приносит осень Гроздь вескую — серпу и хмельную — точилу. Но виноградари, бредущие устало, Склонивши головы однообразным кругом, Ступая тяжело по плантажу, по грязи, Нерадостно ведут, согбенные под ношей, От виноградника к точилу колесницу Сбора — безмолвную и вялую. Амфора в их руках безрадостна, как урна. Напрасно стонет жом, напрасно брызжут грозди Под голою пятой: никто не славит в танце Ни пыла радости, ни смеха своей любви. И я не вижу больше красной и сильной руки, Поднявшей в исступленьи, как в древней оргии, Корзину алую и обагренный серп, Ни бога, ведущего смеющуюся ярость Торсов обнявшихся и влажных потом грудий, Который — вечно стройный юношеским телом — Высоким тирсом правит воскресшим празднеством. И, гроздь держа у губ, у плющ у бедр, кидает Шишки сосновые и клики призывные В разнузданные толпы и мешает В смятеньи радостном, ликующем и звонком Хмельных Силенов с окровавленными Менадами. Как гулкий тамбурин из жесткой кожи с медью, Еще рокочет ветр в глубоких чащах леса. Он бродит, подвывает и потягивается, И кажется, когда прислушаешься к звукам Таинственным, глухим, и вкрадчивым, и диким Средь рыжего великолепья осенних рощ, Которые он рвет то зубом, то когтями, — Что слышишь тигров, влекущих колесницу Неистового бога, чей сон насыщен духом Великолепных бедр, вздувавшихся под ним, И он, вытягиваясь, чувствовал дыханье Горячее простершегося зверя Среди пахучих трав, где до утра Покоился их сон — и божий, и звериный.
Третью неделю туман не слезает с белой Колокольни коричневого, захолустного городка, Затерявшегося в глухонемом углу Северной Адриатики. Электричество Продолжает в полдень гореть в таверне. Плитняк мостовой отливает желтой Жареной рыбой. Оцепеневшие автомобили Пропадают из виду, не заводя мотора. И вывеску не дочитать до конца. Уже Не терракота и охра впитывают в себя Сырость, но сырость впитывает охру и терракоту.
Тень, насыщающаяся от света, Радуется при виде снимаемого с гвоздя Пальто совершенно по-христиански. Ставни Широко растопырены, точно крылья Погрузившихся с головой в чужие Неурядицы ангелов. Там и сям Слезающая струпьями штукатурка Обнажает красную, воспаленную кладку, И третью неделю сохнущие исподники Настолько привыкли к дневному свету И к своей веревке, что человек Если выходит на улицу, то выходит В пиджаке на голое тело, в туфлях на босу ногу.
В два часа пополудни силуэт почтальона Приобретает в подъезде резкие очертанья, Чтоб, мгновенье спустя, снова сделаться силуэтом. Удары колокола в тумане Повторяют эту же процедуру. В итоге невольно оглядываешься через плечо Самому себе вслед, как иной прохожий, Стремясь рассмотреть получше щиколотки прошелестевшей Мимо красавицы, но — ничего не видишь, Кроме хлопьев тумана. Безветрие, тишина. Направленье потеряно. За поворотом Фонари обрываются, как белое многоточье, За которым следует только запах Водорослей и очертанья пирса. Безветрие; и тишина как ржанье Никогда не сбивающейся с пути Чугунной кобылы Виктора-Эммануила.
II
Зимой обычно смеркается слишком рано; Где-то вовне, снаружи, над головою. Туго спеленутые клочковатой Марлей стрелки на городских часах Отстают от меркнувшего вдалеке Рассеянного дневного света. За сигаретами вышедший постоялец Возвращается через десять минут к себе По пробуравленному в тумане Его же туловищем туннелю. Ровный гул невидимого аэроплана Напоминает жужжание пылесоса В дальнем конце гостиничного коридора И поглощает, стихая, свет. «Неббия»1, — произносит, зевая, диктор, И глаза на секунду слипаются, наподобье Раковины, когда проплывает рыба (зрачок погружается ненадолго В свои перламутровые потемки); И подворотня с лампочкой выглядит, как ребенок, Поглощенный чтением под одеялом; Одеяло все в складках, как тога Евангелиста В нише. Настоящее, наше время Со стуком отскакивает от бурого кирпича Базилики, точно белый Кожаный мяч, вколачиваемый в нее Школьниками после школы.
Щербатые, но не мыслящие себя В профиль, обшарпанные фасады. Только голые икры кривых балясин Одушевляют наглухо запертые балконы, Где вот уже двести лет никто Не появляется: ни наследница, ни кормилица. Облюбованные брачующимися и просто Скучающими чудищами карнизы. Колоннада, оплывшая как стеарин. И слепое, агатовое великолепье Непроницаемого стекла, За которым скрываются кушетка и пианино: Старые, но именно светом дня Оберегаемые успешно тайны.
В холодное время года нормальный звук Предпочитает тепло гортани капризам эха. Рыба безмолствует; в недрах материка Распевает горлинка. Но ни той, ни другой не слышно. Повисший над пресным каналом мост Удерживает расплывчатый противоположный берег От попытки совсем отделиться и выйти в море. Так, дохнув на стекло, выводят инициалы Тех, с чьим отсутствием не смириться; И подтек превращает заветный вензель В хвост морского конька. Вбирай же красной Губкою легких плотный молочный пар, Выдыхаемый всплывшею Амфитритой И ее нереидами! Протяни Руку — и кончики пальцев коснутся торса, Покрытого пузырьками И пахнущего, как в детстве, йодом.
III
Выстиранная, выглаженная простыня Залива шуршит оборками, и бесцветный Воздух на миг сгущается в голубя или в чайку, Но тотчас растворяется. Вытащенные из воды Лодки, баркасы, го«ндолы, плоскодонки, Как непарная обувь, разбросаны на песке, Поскрипывающим под подошвой. Помни: Любое движенье, по сути, есть Перенесение тяжести тела в другое место. Помни, что прошлому не уложиться Без остатка в памяти, что ему Необходимо будущее. Твердо помни: Только вода, и она одна, Всегда и везде остается верной Себе — нечувствительной к метаморфозам, плоской, Находящейся там, где сухой земли Больше нет. И патетика жизни с ее началом, Серединой, редеющим календарем, концом И т. д. стушевывается в виду Вечной, мелкой, бесцветной ряби.
Жесткая, мертвая проволока виноградной Лозы мелко вздрагивает от собственного напряженья. Деревья в черном саду ничем Не отличаются от ограды, выглядящей Как человек, которому больше не в чем И — главное — некому признаваться. Смеркается; безветрие, тишина. Хруст ракушечника, шорох раздавленного гнилого Тростника. Пинаемая носком Жестянка взлетает в воздух и пропадает Из виду. Даже спустя минуту Не расслышать звука ее паденья В мокрый песок. Ни, тем более, всплеска.
Дошла ль в пустыни ваши весть, Как Русь боролась с исполином - Старик-отец вел распри с сыном: Кому скорей на славну месть Идти- — И, жребьем недовольны, Хватая пику и топор, Бежали оба в полк напольный Или в борах, в трущобах гор С пришельцем бешено сражались. От Запада к нам бури мчались; Великий вождь Наполеон К нам двадцать вел с собой народов. В минувшем пет таких походов: Восстал от моря к морю стон От топа конных, пеших строев; Их длинная, густая рать Всю Русь хотела затоптать; Но снежная страна героев Высоко подняла чело В заре огнистой прежних боев: Кипело каждое село Толпами воинов брадатых: «Куда ты, нехристь-. Нас не тронь! » Все вопили, спустя огонь Съедать и грады и палаты И созиданья древних лет. Тогда померкнул дневный свет От курева пожаров рьяных, И в небесах, в лучах багряных, Всплыла погибель; мнилось, кровь С них капала… И, хитрый воин, Он скликнул вдруг своих орлов И грянул на Смоленск… Достоин Похвал и песней этот бой: Мы заслоняли тут собой Порог Москвы — в Россию двери" , Тут русские дрались, как звери, Как ангелы! — Своих толов Мы не щадили за икону Владычицы. Внимая звону Душе родных колоколов, В пожаре тающих, мы прямо В огонь метались и упрямо Стояли под дождем гранат, Под взвизгом ядер: всё стонало, Гремело, рушилось, пылало; Казалось, выхлынул весь ад: Дома и храмы догорали, Калились камни… И трещали, Порою, волосы у нас От зноя!.. Но сломил он нас: Он был сильней!.. Смоленск курился, Мы дали тыл. Ток слез из глаз На пепел родины скатился… Великих жертв великий час, России славные годины: Везде врагу лихой отпор; Коса, дреколье и топор Громили чуждые дружины. Огонь свой праздник пировал: Рекой шумел по зрелым жатвам, На селы змием налетал. Наш Бог внимал мольбам и клятвам, Но враг еще… одолевал!.. На Бородинские вершины Седой орел с детьми засел, И там схватились исполины, И воздух рделся и горел. Кто вам опишет эту сечу, Тот гром орудий, стон долин- — Со всей Европой эту встречу Мог русский выдержать один! И он не отстоял отчизны, Но поле битвы отстоял, И, весь в крови, — без укоризны — К Москве священной отступал! Москва пустела, сиротела, Везли богатства за Оку; И вспыхнул Кремль — Москва горела И нагнала на Русь тоску. Но стихли вдруг враги и грозы — Переменилася игра: К нам мчался Дон, к нам шли морозы У них упала с глаз кора! Необозримое пространство И тысячи пустынных верст Смирили их порыв и чванство, И показался Божий перст. О, как душа заговорила, Народность наша поднялась: И страшная России сила Проснулась, взвихрилась, взвилась: То конь степной, когда, с натуги, На бурном треснули подпруги, В зубах хрустели удила, И всадник выбит из седла! Живая молния, он, вольный (Над мордой дым, в глазах огонь), Летит в свой океан напольный; Он весь гроза — его не тронь!.. Не трогать было вам народа, Чужеязычны наглецы! Кому не дорога свобода-. И наши хмурые жнецы, Дав селам весть и Богу клятву, На страшную пустились жатву… Они — как месть страны родной — У вас, непризнанные гости: Под броней медной и стальной Дощупались, где ваши кости! Беда грабителям! Беда Их конным вьюкам, тучным ношам: Кулак, топор и борода Пошли следить их по порошам… И чей там меч, чей конь и штык И шлем покинут волосатый - Чей там прощальный с жизнью клик - Над кем наш Геркулес брадатый Свиреп, могуч, лукав и дик — Стоит с увесистой дубиной-. Скелеты, страшною дружиной, Шатаяся, бредут с трудом Без славы, без одежд, без хлеба, Под оловянной высью неба В железном воздухе седом! Питомцы берегов Луары И дети виноградных стран Тут осушили чашу кары: Клевал им очи русский вран На берегах Москвы и Нары; И русский волк и русский пес Остатки плоти их разнес. И вновь раздвинулась Россия! Пред ней неслись разгром и плен И Дона полчища лихие… И галл и двадесять племен От взорванных кремлевских стен Отхлынув бурною рекою, Помчались по своим следам!.. И, с оснеженной головою, Кутузов вел нас по снегам; И всё опять по Неман, с бою, Он взял — и сдал Россию нам Прославленной, неразделенной. И минул год — год незабвенный! Наш Александр Благословенный Перед Парижем уж стоял И за Москву ему прощал!
